Автор: Барон Иван Сергеич (Ира Н.) Название: «Дыхание». Комментарии: Не читайте это.
«Сколько лет пройдёт, всё о том же Гудеть проводам, Всё того же ждать самолётам».
Прежде чем зайти в подъезд, я долго стоял, замерев в неясной мне самому тревоге на чуть припорошенных первым снегом ступеньках. Перчатки с шапкой я благополучно оставил дома, надеясь на мягкость раннего декабря, и теперь пальцы покраснели и озябли, тело била мелкая дрожь, а пульсирующая головная боль словно ехидно шептала мне на ухо: «Здравствуй, Костенька. Я – твой менингит».
Ключи от этой двери и от столь необходимой мне сейчас квартиры лежали у меня в кармане, и унылый фонарный столб возле подъезда я изображал вовсе не потому, что не мог попасть внутрь.
Возможно, не хотел. Возможно, боялся увидеть то, что должен был. Не знаю. Но, подгоняемый промозглым ветром и холодным роем снежинок, взвившимся в воздух и так и норовившем залететь за шиворот, я сделал шаг.
Спустя несколько секунд я уже мог полной грудью вдохнуть привычно тяжелый и затхлый воздух старого московского подъезда. Попав в тепло, руки быстро начали оттаивать, сводя суставы острой болью. Эдакое послевкусие от зимней прогулки великовозрастного балбеса, за тридцать лет так и не научившегося одеваться по погоде. Было бы смешно, если бы…
А, знаете, я всегда ненавидел это слово. «Если бы». Сплошная отговорка для нытиков, нуждающихся в оправдании своих проступков и ошибок.
Когда я узнал, что Юля спит с моим лучшим другом, я не обвинял в этом никого, кроме себя, до сказанной ею в порыве истерики фразы: «Если бы ты не мотался, как ошпаренный, за своим дорогим Самойловым по этим твоим извечным гастролям, ничего бы не случилось!». «Если бы я не работал с Глебом, а сидел бы, предположим, на месте учителя истории в соседней гимназии, ты ко мне и в жизни бы не подошла.» - спокойно ответил я, после чего быстро покидал кое-какие свои вещи в сумку, кивнул Юле в знак прощания и ушёл из дома. Разумеется, к Глебу – а куда мне было еще идти?
Оказавшись у него дома, какое-то время я пытался изобразить полнейшее равнодушие, не объясняя причин своего по меньшей мере бесцеремонного визита. Мол, просто заглянул к хорошему другу на огонёк. Почему я с вещами? Да так, знаешь ли, живу по принципу «всё своё ношу с собой»; всё-таки в наше страшное время оставлять вещи без присмотра опасно – мало ли на них отыщется претендентов. А я – мальчик бережливый, практичный. И не задавай, пожалуйста, глупых вопросов. Кстати. Может, выпьем? Я-то знаю, к этому ты всегда готов более чем основательно.
В тот день он всё понял правильно. Не пытаясь выяснить, что же произошло, напоил меня, как я и хотел, до потери сознания, после чего с удивительной для него терпимостью уложил спать на собственную кровать, а сам устроился рядом, на полу.
Только утром, когда боль в раскалывающейся на кусочки голове заставила ненадолго отхлынуть волну боли душевной, он начал задавать осторожные наводящие вопросы. Настолько тактичные, насколько позволяли его выдержка и характер.
«Ну и какого хрена ты сюда припёрся?».
И тут меня словно прорвало. Я выложил Глебу всё, что было у меня на душе – обиду, горечь от предательства сразу двух дорогих мне людей, внутренние противоречия и терзания, долгое время разрывавшие меня изнутри и не находящие выхода наружу. Раскрывая ему свой личный груз тянущейся сердечной тоски, я говорил, говорил и не в силах был остановиться. Под конец моей тирады Глеб, булькая минералкой, великодушно махнул рукой, словно говоря: «Так и быть, можешь остаться пока здесь». Больше по поводу этой ситуации им не было сказано ни слова, но я знал, что он прекрасно всё понял. На протяжении целых трёх месяцев он буквально за уши вытаскивал меня из ямы провальной депрессии, насильно заставляя заново обрести вкус к жизни. Яркость красок, суть, вызывающую единственное желание жить дальше – всё то, чем он сам никогда не обладал, он наделся вернуть мне. Не знаю, как ему это удавалось, но спустя какое-то время я понял, что действительно вернулся. Всё мигом встало на круги своя, я словно родился заново и взглянул на жизнь другими глазами.
Только тогда я увидел и понял настоящего Глеба.
За время моего вынужденного переезда он успел притереться, привыкнуть ко мне, как взгляд постепенно привыкает к новому дивану или шкафу, и перестал навешивать на себя все те маски, за которыми он прятался всю свою жизнь. Только оставаясь в одиночестве – или рядом со мной – Глеб снова становился самим собой.
Ему было тяжело, невыносимо тяжело изо дня в день справляться с грузом серой и монотонной обыденности, подавлять остатки своей боли, потому что кто-то однажды решил, что «так надо», со слезами выкрикивать собственный приговор со сцены прямо в лица юных поклонников, глядящих на него глазами преданных щенят и ровным счётом ничего в его словах не понимающих.
Но свою боль он не умел проявлять иначе. Проблема состояла в том, что её в нём накопилось слишком много, а за маской саркастично усмехающегося циника стоял человек, чересчур близко и болезненно воспринимающий этот мир.
«На моём пути черная дыра. У моей мечты выцвели глаза».
Он заглушал поток сознания и остатки эмоций алкоголем. Пил не ради опьянения, но ради восхитительного чувства забытья, которое, впрочем, быстро испарялось, оставляя после себя на душе тяжелый осадок. Он менял девушек, как перчатки, не запоминая ни их лиц, ни имён, словно надеясь бесследно потерять себя в этом водовороте событий и экстаза. Но ничто: ни пройденные им в своё время наркотики, ни алкоголь, ни беспорядочный секс не могли заполнить зияющую дыру в его груди. Всегда окруженный людьми, Глеб был самым одиноким человеком из всех, кого я знал.
И также я знал, что с моим появлением в его жизни ему стало легче. Живительные перемены в Самойлове в той или иной мере ощутили все – от поклонников до друзей и знакомых; даже он сам в полной мере чувствовал, что всё меняется, словно пыльная и до тоски однообразная дорога неожиданно круто свернула в совсем иную сторону. «Направо пойдёшь – богатым будешь, налево пойдёшь – счастливым будешь…». Мне пора было уезжать.
Когда я объявил о своём обратном переезде домой, то на секунду мне показалось, что его голос дрогнул, а в глазах отразилась тень неприкрытой боли. Он быстро взял себя в руки. -Помирились с Юлькой-то, значит? -Да вроде как.- я упорно отводил взгляд, боясь снова заглянуть в его глаза.- Поняли, что созданы друг для друга, что не можем по отдельности жить… вот так вот. Ну ты же знаешь, как это бывает. -Нет, не знаю.- эти слова он вдруг едва слышно прошептал в пустоту, к никому, в сущности, не обращаясь. - Расскажи мне.
Находиться в его обществе и дальше мне было страшно. Я неловко поблагодарил его за всё то, что он для меня сделал, и сбежал оттуда со всей возможной скоростью.
Не уверен, что сразу понял, что я уже ушёл. Когда я уходил, Глеб сидел всё в той же позе, бессмысленно глядя на абсолютно пустую стену расфокуссированным взглядом.
Я ощущал себя предателем. Он нуждался в чём-то, что я, сам того не зная, всё это время давал ему, а потом оставил его одного, как если бы я резко перекрыл ему, обездвиженному, прикованному к больничной койке, доступ к кислороду. Мы не виделись месяц. Глеб объявил о временном распаде группы и никак не давал о себе знать. Заперся в четырёх стенах, не выходя на люди. Он не отвечал на телефонные звонки, не открывал никому дверь; никто не знал, что с ним. И только сейчас я решился придти.
Не столько из чувства долга, сколько потому, что бесконечная мука угрызений совести и жалостливая боль, сводящая судорогой сердце, преследовали меня повсюду с тех самых пор, как я шагнул за порог его дома.
И вот я снова здесь. Ключ с трудом повернулся в замочной скважине; дверь, едва слышно скрипнув, отворилась. -Глеб?.. Ты дома? Не дожидаясь ответа, я прошёл в комнату.
Он, разумеется, был там. В бессознательном состоянии лежал на кровати, прямо в одежде, раскинувшись на смятой простыне. Под глазами у него залегли глубокие тёмные круги, брови были чуть сдвинуты, словно он хмурился во сне. Тишину разрезало лишь его тихое, прерывистое дыхание. В квартире царило полное запустение. Прямо у подножия кровати лежала опрокинутая и уже пустая бутылка из-под водки, на подоконнике пылились еще три пустых пузыря, застарелый табачный дым сгустился в непроветриваемой комнате.
Мне не хотелось нарушать его тревожный, нервный сон. Я только сел рядом с ним и, чуть касаясь губами кожи, тихо поцеловал его в лоб. Я пришёл, Глеб. Я вернулся. Я никогда больше не оставлю тебя одного. «Я раньше и не думал, что у нас На двоих с тобой одно лишь дыхание.» Дыхание.