Название: Зависимость Автор: Опиум Пэйринг: Глеб/Костя, Глеб/Никонов Жанр: Drama, Romance, Deathfic Рейтинг: PG-13 Размер: mini Предупреждение:pov глеба. костик – жуткая педовка. с себя писала. долго думала, куда приплести горшка. не придумала. поэтому вместо горшка вам леха. перечитав, поняла, что смысл и логика отсутствуют напрочь. так что удачи.
Сейчас, даже когда показатели практически в норме, я не буду держать тебя за руку. Тривиально и пошло. В тебе всегда было что-то театрально-драматичное. Даже умирать собрался не просто так, а по сценарию. Знаю, что в глубине души ты до конца не верил, что умрешь. Может поэтому в последний момент, как будто одумавшись, попытался зацепиться за последние обрывки угасающего мира. Словно вырвавшись из гипнотических чар алых узоров, заплетающихся в воде. Глупый запутавшийся мальчик. Кричал, наверное. Не выдержал.
Письмо твое. Мне его цинично протянула рука в резиновой перчатке. Безликий беспощадный ангел в белом халате. Наверное, такие же приносили похоронки в войну. Ему даже взгляд отводить не надо. Я тогда растеряно стоял в дверях, слова путались. А тут вот так. Будто холодной водой: «Читайте. Практически с того света послание вам». До сих пор не понимаю, каким чудом сдержался, чтобы моментом мгновенной истерики не дать этому проклятому ангелу пощечину. Но нет, почти спокойно взял. В ответ даже нечто среднее между «спасибо» и «иди на хуй». Потом сидя на ручке кресла, при мерцающем свете совдеповской больничной лампы читал. Механически, не пытаясь уловить смысл, а всеми силами стараясь заглушить волнение, поднимающееся холодной липкой тьмой. Читал, за словами скрываясь от стен, обступавших со всех сторон. Повторял шепотом, как мантру «я любил тебя. любил. тебя»
Только сейчас я способен хоть частично осмыслить написанное. И читаю его в самый последний раз. Тихонечко вслух. Эти рваные предложения, каждое из которых заканчивается чем-то вроде беззвучного крика или судорожного вдоха.
«…Я старался дозировать тебя. Царапал на стене крестики. Один крестик с осыпающейся по краям штукатуркой – один день без тебя. Однажды их было четыре подряд. Мой рекорд. А сколько способов не думать о тебе рисовалось в моем воображении. Сотни. Но в конце концов, оставалось только подменять душевную боль физической. И я резал пальцы, ладони, запястья. Холодно, методично. Самое ужасное, что даже эти линии, сочащиеся кровью, сами собой складывались в твое имя. Помнишь ведь? Должен помнить. Ты тогда, заметив порезы, не говоря ни слова, вывернул мне руку. Прочитал, шевеля губами. И, нагнувшись, провел языком вдоль надписи. Я задохнулся не столько от мгновенно вспыхнувшей боли, сколько от жара крови, хлынувшей в лицо…»
Да, мне дико нравилось в тебе многое. Но как ты мог подумать, что я люблю? Это невероятно. А ведь плакал. Умолял, чтобы я сделал что-нибудь, за что меня можно будет возненавидеть. Возненавидеть. Легко сказать. Глядя в эти сияющие глаза, я был уверен, что изнасилуй и убей я у тебя на виду шестилетнюю девочку, ты все равно нашел бы мне оправдание.
«…Взять хотя бы те четыре дня. Я помню их по часам, если не по минутам. И как на второй день мне показалось, что я вполне способен выжить без твоего присутствия. И как на четвертый ремиссия чуть не свела в могилу, в прямом смысле. И как потом, вечером, ты воскрешал меня. Наверное, это переживание и стало поворотным пунктом нашей истории и конкретно моей никчемной жизни. Это было не наваждение, нет. Я явственно осознал, что сжигаю себя. Но сил остановиться уже не было. И я перестал сопротивляться. Количество крестиков на стене теперь оставалось прежним. Зато с завидной частотой появлялись на теле синяки от твоих пальцев. Но это же всё было ложью! Абсолютной кристальной ложью! И я не могу так.»
Теперь мне не надо делать ничего противозаконного, ты и так меня возненавидишь. Я ведь не должен был этого читать, правильно? Милый. Когда ты откроешь глаза, то уже не увидишь меня. И может быть, обретешь покой. Тебе была нужна эстетика, правда? Но какую, к черту, эстетику мог дать я?! Обижался, потом забывал. Закрывал мне рот рукой. Жарко шептал «молчи, молчи». Я смеялся, кусал твои пальцы. И никогда не принимал всерьез. Никогда. Мне теперь возвращаться к нему. Другому. Доверять безотчетно свое тело грубым пальцам. Отдаваться безостаточно. Последний взгляд на твое лицо. Прости меня, ладно? Это сложно, невозможно почти. Но ты попробуй.
К нему. Выслушать упреки по поводу «где ты шлялся, ночь уже давно». Врать. Бесконечно, запутываясь уже. Можно было конечно, промолчать, но под взглядом этих глаз – невозможно. Нужно придумывать тысячи оправданий, ради того только, чтобы в один момент откинуть устало голову и сказать правду. Ждать какой угодно реакции. И не дождаться. Только кривая снисходительная ухмылка. Презрительная даже. А потом все как обычно. Поцелуи сродни укусам. Его жесткая грубая любовь. Мои невольные вскрики. Потом вспоминать тебя. Небрежно, мимоходом. Перебирать в памяти: глаза, пальцы, голос. Плавный поток воспоминаний прервался, словно разбившись о гранит. Осторожно снять с себя руку спящего Лехи. Тихими шагами в коридор. Осторожно вытащить промокший листочек из кармана плаща. Нужно сжечь, наверное. Странная, конечно, мысль, но пусть так и будет. Дрожащий огонек зажигалки и осыпающаяся пеплом бумага.
Всё. Теперь можно отодвинув штору, посмотреть на то, как ночь растворяется в сером рассвете. Проклянуть Леху, за то, что в квартире ни одной закрытой форточки. Бросить быстрый взгляд на часы. 6.37. Холодно. Вернуться в комнату. Перевернувшись уже раз десять, в своем беспокойном сне, это существо занимало три четверти пространства кровати. Всего два года разницы в возрасте, не мешают мне временами чувствовать себя намного старше. Особенно, когда он спит. Разглаживаются морщинки на лбу, губы приоткрываются, и лицо приобретает совершенно ангельское выражение. Не удерживаюсь и целую раскрытую ладонь. Я не собираюсь тревожить его сон, поэтому мне остается только вытянуться на краешке постели и согреваясь теплом его тела, заснуть. Чтобы проснуться, спустя пару часов. Вдохнуть нервный туман, путающийся во всех углах. От стены к стене были протянуты тонкие нити, свитые из пропитанного тревогой воздуха. И голос, как будто издалека. – Тебе на мобильный раза три звонили, просыпайся давай. – И? Ну же? – Умер кто-то там, кажется. Нарочито небрежно. И словно в подтверждение телефон, взорвавшийся звонком в звенящей тишине. «Да!» «Вы номер оставляли. Так. Бекреву Константину Михайловичу кем приходитесь?» - резкий голос прервался, произнося окончание. «Приходились». «Я друг…» «Родственникам потрудитесь сообщить. Пациент скончался сегодня около 6.30 утра. Примите наши соболезнования». И гудки. Обессилено опуститься на пол. Вот как. Умер. «Ну всё, уже ничего не изменишь» - стараясь смягчить охрипший голос. «Давай, успокойся. Мы живы и это главное». «Это я. Я убил его…» «Ну что за чушь ты там шепчешь! Этого ещё не хватало. Мне ещё когда в первый раз звонили, сказали, что смерть наступила в результате внезапной остановки сердца. Остальное покажет вскрытие. И причем тут ты, скажи на милость?» выжидающе посмотрел на меня. Ну что я, черт возьми, могу ответить?! «Да нет. Нет. Я виноват, виноват безумно. Господи, зачем…» И тут Леха ударил меня по щеке. Несильно. Зато моё «да, блядь, больно!» стало первым осмысленным предложением из всего потока слов. Действительно, как я могу думать о ком-то другом, когда мой самый любимый человек на свете сидит передо мной на корточках и виновато заглядывает в глаза. Мгновенно развеялась тревога. Умер? Ну и что? Мы ведь живем. Я виноват? Конечно нет. Как я мог подумать такое. Сейчас как будто истина открылась. Прозрачная и сияющая. Наверное, я даже засмеялся, потому что Леха посмотрел на меня с ужасом, как на душевнобольного. «Да не смотри ты на меня так! Ты чертовски, дьявольски прав! Не существует никого, кроме нас!» В ответ он тоже неуверенно улыбнулся, покачал головой. Нет, ну он явно считает меня сумасшедшим. А в прочем правильно. Я и есть сумасшедший. И зависимый, судя по всему. Смертельно зависимый. От него самого.